– Погоди! Ты сказал мне подумать, и я думаю!

– Не обязательно же думать так громко! И не обязательно говорить вслух, чтобы думать. Ты меня просто оглушаешь. Попробуй вникать вместе со мной, Мег.

– Я до сих пор не разобралась, что значит «вникать». Это вроде телепатии, да?

Прогиноскес замялся:

– Ну, можно сказать, что телепатия – это самые азы вникания. А речь херувимов – это сплошное вникание: с тобой, со звездами, с галактиками, с солью морской и с листвой на ветвях.

– Но я-то не херувим. Как я могу это делать?

– Мег, твой мозг хранит все чувственные впечатления, которые он получает, но твое сознание не имеет ключа от этого хранилища. Все, что мне от тебя надо, – это чтобы ты открылась мне, чтобы я мог отпереть дверь в твое внутреннее хранилище.

– Ладно, сейчас попробую…

Полностью открыться херувиму, сделаться абсолютно уязвимой было не так-то просто. Но в глубине души Мег доверяла Прогиноскесу.

– Послушай, – сказала она, – на нашей планете ведь и раньше бывали херувимы.

– Я знаю. А как ты думаешь, откуда я получил всю нужную информацию?

– А что вы о нас знаете?

– Я слышал, что ваша родная планета затемнена, что на ней неспокойно.

– Зато она прекрасна! – возразила Мег.

Она ощутила трепетание его крыльев.

– Это в ваших городах-то?

– Ну-у… в городах нет… но я-то не в городе живу.

– Может быть, ваша планета мирная?

– Ну… нет, не очень-то она мирная.

– Я так понял, – нехотя шевельнулся Прогиноскес внутри ее разума, – что у вас на планете бывают войны. Когда люди сражаются и убивают друг друга.

– Ну да, это правда, но…

– И что у вас дети голодают.

– Да.

– И что люди не понимают друг друга.

– Ну… не всегда.

– И что вы часто… ненавидите друг друга?

– Да.

Она почувствовала, как Прогиноскес отстраняется от нее.

– Все, чего я хочу, – бормотал он про себя, – это удалиться куда-нибудь в тихое место и повторять наизусть имена звезд…

– Прого! Ты говорил, мы с тобой Именователи. Но я до сих пор так и не поняла, что же такое Именователь?

– Ну я же тебе сказал! Именователь должен знать, что люди из себя представляют и чем им предназначено быть. И чего я так удивился, обнаружив на вашей планете эхтров…

– А почему они здесь?

– Эхтры всегда там, где война. Они и затевают все войны.

– Прого, я видела все эти кошмары, что ты мне показывал, – и разрыв на небе, и все прочее, – но ты же мне до сих пор так и не объяснил толком, кто они такие, эти эхтры.

Прогиноскес ощупал ее разум, подбирая слова, которые она поймет.

– Наверно, в вашей мифологии они должны называться падшими ангелами. Война и ненависть – дело их рук, и одно из их главных орудий – Разименование: умение заставлять людей и прочих существ забывать, кто они такие. Ведь если кто знает себя – по-настоящему знает, – он не нуждается в ненависти. Вот почему нам до сих пор нужны Именователи: потому что во Вселенной еще предостаточно мест вроде вашей планеты Земля. Когда все и вся получат настоящие, подлинные Имена, тогда эхтры будут повержены.

– Но что…

– Ах, дитя Земли! Как ты думаешь, отчего Мевурах тебя призвал? В небесах идет война, и нам пригодится любая помощь. Эхтры распространяются по Вселенной. Каждый раз, как гаснет звезда, это означает, что еще один эхтр одержал победу. Звезда, ребенок, фарандола – размер значения не имеет, Мег. Эхтры охотятся за Чарльзом Уоллесом, и, возможно, от того, получится у них заполучить его или нет, зависит все равновесие Вселенной.

– Но, Прого, при чем же тут наше испытание? И еще целых три мистера Дженкинса… это какое-то безумие!

– Именно так, – холодно и тихо ответил Прогиноскес.

И в этой холодной тишине раздался шум подъезжающих школьных автобусов. Двери распахнулись, дети хлынули наружу и побежали в школу.

Одним из этих детей был Чарльз Уоллес.

Сквозь этот шум тихо двигался в ее разуме Прогиноскес.

– Не пойми меня неправильно, Мег. У эхтров все безумно. Учителя же зачастую поступают странно, но никогда не действуют наобум. Я точно знаю, что мистер Дженкинс должен иметь к этому какое-то отношение, играть какую-то важную роль, иначе бы нас тут не было.

Мег печально спросила:

– А если я испытываю ненависть к мистеру Дженкинсу, стоит мне только подумать о нем, получается, я его именую?

Прогиноскес шевельнул крыльями:

– Нет, ты его аннулируешь. Как делают эхтры.

– Прого!

– Мег, когда люди не знают про себя, кто они, они открыты и для аннулирования, и для именования.

– И ты считаешь, мне следует дать Имя мистеру Дженкинсу?

Это звучало смешно: сколько бы тут ни было мистеров Дженкинсов, он был мистер Дженкинс, и все.

Но Прогиноскес твердо ответил:

– Да.

– Я думаю, это ваше испытание какое-то дурацкое! – строптиво воскликнула Мег.

– Дело не в том, что ты думаешь. Значение имеет только то, что ты делаешь.

– Ну и чем же это поможет Чарльзу?

– Не знаю. Нам не обязательно знать все сразу. Будем делать то, что следует, шаг за шагом. Иного нам не дано.

– Но как же мне это сделать-то? Как я дам Имя мистеру Дженкинсу, если я при виде его не могу думать ни о чем, кроме того, какой он гадкий?

Прогиноскес вздохнул и взмахнул несколькими крыльями – так сильно, что подлетел на несколько футов, материализовался и плюхнулся наземь.

– Есть одно слово – но если я это скажу, ты поймешь неправильно.

– Все равно тебе придется это сказать.

– Это неоднозначное слово. Я слышал, многие на вашей планете даже считают его неприличным.

– Ой, да ладно. На стенках в школьном туалете еще и не такое пишут.

И Прогиноскес выдохнул с клубом дыма:

– Любоффь!

– Что-что?

– Любовь. Только она позволяет людям осознать, кто они такие. Ты полна любви, Мег, но ты не умеешь оставаться в пределах любви, когда это бывает нелегко.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, вот ты любишь своих родных. Это легко. Иногда, когда ты ужасно плохо к кому-то относишься, ты возвращаешься к праведности, просто подумав о… ну, ты, кажется, говорила, что как-то раз вернулась к любви благодаря тому, что думала о Чарльзе Уоллесе.